Описание
… Проехать, что ли, до психушки,
до психбольницы номер два
где синий штампик на подушке,
на наволочке – он едва
заметен, виден еле-еле –
её стирали столько раз.
Там, может, на моей постели
лежит и сладко спит сейчас
(а почему бы – нет?) мужчина –
какой-нибудь алкаш иль псих.
Или не спит – тоска-кручина
его терзает… Сколько их,
несчастных алкашей и психов
там было двадцать лет назад.
И я средь них, хвативший лиха
через вино. Хотя в глазах
больничного медперсонала
алкаш последний пропитой
был выше психа – пребывало
жертв Бахуса в больнице той
немного же – на двадцать «крыток»* -
один единственный барак,
где дверь всегда была открыта –
здесь алкашей лечили. Всяк
сюда входящий, мог надежду
по эту сторону ворот
с собою взять. Надев одежду
больничную, наоборот,
он думал, что, пройдя леченье
(сейчас, конечно, дело – швах!)
грехов получит отпущенье
и восстановится в правах
главы семейства, то есть - мужа.
И на работе, где прогул
недельный сделал, будет нужен
прощён и принят. Я могу
так говорить затем, что знаю,
и, между прочим, было так –
для многих показался раем
многострадальный тот барак,
где их (заметьте!) за бесплатно
кормили, тратили на них
лекарство. И домой, обратно,
не торопился из больных
считай – никто. Там, за спиною –
запой, разбитая семья,
менты и многое другое –
сплошные негативы. Я,
попав туда, в бараке этом
ночами думал в темноте
«Не вышло из меня поэта.
Жизнь кончилась…» А, между тем,
в потоке праздных словоблудий,
не говорящих ни о чём,
с призывом «нАчать и углУбить»
стране явился Горбачёв –
отец грядущей перестройки,
очередной в Кремле мудак.
… Гремучую глотал настойку
в сортире общем мой земляк
Володька Тюрин – очиститель
стекольный плюс одеколон.
Здоровью своему вредитель
здесь не один такой был он –
никто из алкашей не мыслил
грядущей жизни без вина.
Напрасно и мозги нам чистил
нарколог-врач. Была весна,
апрель, год восемьдесят пятый.
Грачи орали поутру
в больничном сквере. Вся палата
в одну влюбилась медсестру,
вся наша общая палата,
все восемь человек – в одну.
Она была не виновата –
мужчины чуяли весну.
А медсестра (её Галиной,
как помню, звали) тетурам
давала нам, и список длинный
других лекарств. Колола нам
и сульфазин – особо прытким,
и он валил нас на кровать
убойно… Из соседней «крытки»
в широкий двор вели гулять
больных душевно, то есть – психов
три санитара-бугая.
Те друг за другом шагом тихим
по кругу топали. А я
следил за ними с интересом
и состраданием – они,
навряд ли одержимы бесом
(спаси, Господь, и сохрани!)
с тупыми масками на лицах,
как роботы, всяк весь в себе,
несли печати психбольницы
на серых выцветших х/б,
не в небо, а под ноги глядя
( а в небе – солнышко). И что ж? –
никто из этих хмурых дядей
на психа был – нет! – не похож!
Но то, что все они молчали,
идя по кругу, как в кино
про Бухенвальд, не замечали
весны, грачей – им всё равно,
по тверди топать иль по лужам –
без лабуды и без прикрас
могло повергнуть в тихий ужас
того, кто видел в первый раз
такую грустную картину…
Володька Тюрин между тем
красавицу-сестру Галину
обхаживал на зависть всем
и совратил её однажды
в её дежурство на тахте
там – в ординаторской. Неважно,
чем он купил её. Но те,
кто был влюблён в Галину – сразу
прозрели. Галя в их глазах
упала ниже унитаза,
на дно, на дно… Увы и ах!
кто были мы для той красотки –
не более чем алкаши,
благодаря вину и водке
сюда попавшие. Души
в нас для неё, увы, в натуре
быть не могло, нам и – нельзя.
Конечно, и Володька Тюрин
её мужской натурой взял,
а не душой. Сестричка Галя
(до главврача дошла молва)
теперь работает едва ли
там, в психбольнице номер два.
А койка, койка на которой
я спал – цела ли ещё там,
и в сборе ли грачиный кворум
в апрельском скве
